деревни графа Глорио. Мальчик-подручный распряг лошадей и отвел их на водопой, Крисмегильда накормила собачек и выпустила их побегать, женщины захлопотали возле походной кухни. Запахло кулешом, забулькало, вскрикнул трагично и умолк прихваченный в деревне петушок, загремели деревянные миски, дымок расстелился над вечерней дубравой. Руперт, опять в виде эфиопа, прихлебывая кулеш, обсуждал с импрессарио детали номера, и видно было, что он от души забавляется необычной ситуацией. Трильби что-то рассказывал, вращая глазами и меся воздух кулаками, старый паяц прислушивался и пытался вставить заветное «а вот у нас в Лангедоке…»

И тут в кустах раздался визгливый лай одной из собачонок и сдавленные стоны. Ветки зашевелились, заставив всех насторожиться и вытащить ножи из-за поясов, и из кустов выполз замученный толстый человечек. Он двигался как-то раскорячившись, носом жадно втягивал запах кулеша, глазом же искательно косил на главаря. Увидев его, эфиоп почему-то хрюкнул, сделал вид, что закашлялся и старательно выпучил глаза и надул губы. В носу у Руперта сидели шарики воска, лицо старательно вымазано сажей (входил в образ!) — и узнать его в таком виде могла разве что родная мать или влюбленная женщина. Вербициус (а это был он) не был ни той, ни другой. Он покинул убежище в кустах, влекомый ароматом божественной пищи (которую еще неделю назад не дал бы даже своим свиньям), и был готов на все.

Ножи вернулись на свои места. По принятому среди бродяг этикету, а также по доброте, свойственной всем, кто знает, что такое голод, его сначала накормили, а потом уж стали расспрашивать. Повесть о невероятных подвигах и нестерпимых бедах, свалившихся на его голову исключительно из-за коварства могущественных врагов, которых нельзя даже в лесу называть вслух, была встречена по-разному. Мальчик при конях слушал, разинув рот, толстая гадалка мадам Кунигунда пригорюнилась, всхлипывая, Трильби слушал с каменным лицом, паяц Бриссак морщился, силач Орсо сжимал кулаки, а новообретенный эфиоп отчего-то засунул голову в свой мешок и что-то там искал, трясясь от усердия. Крисмегильда смотрела на это все с лукавым огоньком в зеленых глазах и особенно ее радовала скрюченная позиция Руперта.

Закончил свою сагу пришелец, отрекомендовавшийся Ательстаном из Цвибельфиша, просьбой приютить его и тем спасти от неминучей и злой смерти. Видно было, что идея его захватила и глядел он на Трильби очень преданно.

Трильби с сомнением покосился на эфиопа: не много ли новичков за эти хлопотливые дни. Но вид Руперта его успокоил, было ясно, что пришельца он знает хорошо и никакой опасности от него не предвидится. А к Руперту Трильби сразу проникся безотчетным доверием — вожаку стаи приходилось быть физиогномистом и психологом, даже в те времена. когда этих слов еще не придумали.

— Ладно, — проворчал он сурово. — Положите его в той повозке, где хомуты. Пусть подрыхнет, а завтра придумаем, на что он может сгодиться.

Толстячок угодливо закивал и, оттопырив зад, полез в возок. Руперт допивал из миски остатки соуса, как вдруг фыркнул так, что разбрызгал подливу и долго протирал глаза кулаком.

— Что рассмешило вас, друг мой? — спросила Крисмегильда задорно. — Мы тоже хотим посмеяться, верно, братья?

Компания выразила согласие одобрительным ворчанием. На другие выражения чувств после сытной подливы ни у кого не было сил.

— Кажется, я придумал замечательно кассовый нумер для этого толстяка! — заявил Руперт. Труппа заинтересовалась, он сделал приглашающий жест и зашептал, заходясь от смеха. Вскоре раскаты разноголосого хохота вспугнули стайку сорок на кудрявых дубках, да негодующий ворон взлетел и скрылся в лесной чаще.

Спустя несколько дней кибитки передвижного цирка расположились кружком на базарной площади крохотного тосканского городишки. В толпу любопытных горожан и особенно горожанок ввинтился пестро раскрашенный глашатай в полосатых одеждах и колпаке. Он зазывно вопил, приглашая, соблазняя и обещая невиданное. Зеленоглазая красотка ловко жонглировала тремя яблоками, дрессированные собачки ходили на задних лапах, паяц ненатурально хохотал, силач поднимал невероятного размера тяжести, играя мускулами и время от времени ронял паяца, карлик вращал глазами и скалил зубы, но венцом представления, диковиной диковин и сенсацией дня была бородатая женщина с пышным бюстом, восседавшая в одной из кибиток. За дополнительную плату каждый желающий мог подергать ее за бороду, дабы убедиться, что все без обмана. Это было совершенно непревзойденное зрелище.

51

17 июня, 2 часа пополудни

На пыльных мостовых города Грамсдринкшнеллера отпечатались сотни следов башмаков, сапог и голых пяток, все ведущих в одну сторону, к рыночной площади. Но никого из оставивших эти следы не было видно. Тишина и безлюдье. Словно все горожане разом вспомнили про некупленную к ужину репу и отправились на рынок дожидаться, пока она вызреет.

Два всадника, один — плотного телосложения, сидящий в седле словно в удобном кресле, второй — мелкий вертлявый, ухваткой напоминавший таксу, готовую нырнуть в лисью нору, на рысях проехали городские ворота, осмотрелись и, никем не остановленные, мимо пустой будки стражников углубились в лабиринт квартала.

Они долго крутились между домов, проклиная путаницу прямых как хребет горбуна улиц и переулков, задевая шляпами низкие балконы, вспугивая домашнюю птицу и греющихся на солнце кошек, в надежде найти хоть одну живую душу, пока не выбились из сил.

— Священный багамут посетил сей город, чтоб он сгорел, и переселил горожан в свое брюхо. Не сомневаюсь, что они заслужили. Но хоть бы одного нам оставил. — Старший из всадников остановил лошадь, откинул плащ и, вытащив из за пояса фляжку, жадно присосался.

— Или арлазийская ламия утащила их в пустыню, — сказал ломающимся баском второй, жадно поглядывая на фляжку. — Что болтаешь, дурак, какие здесь пустыни. Да и ламий никаких нет. Это бредни пьянчуг и мошенников, что таскались в обозах крестоносцев, а теперь рассказывают их по кабакам бездельникам и ротозеям за кружку дарового вина.

— За кружку вина я и сам бы чего рассказал, а то вишь ламий нет, а багамут значит есть?

— Поговори у меня, охвостье коровье.

— Дык я и помолчу, горло то уже ссохлось как гадючья шкурка. С утра как псы рыщем.

— Ладно не ной. Держи, — старший кинул фляжку спутнику. — Если б не моя доброта и ты бы не был моим лучшим учеником, давно висел бы на старой осине, выпучив бельма. Смотри, нарвешься на одного из дворцовых лизунов, он тебя за дерзкий язык быстро в Старые Подвалы определит и мое заступничество не поможет.

— Не определит. Меня еще поймать надо.

— Заткнись Фриц. Можно подумать, ты не с государева жалования живешь, а с разбоя. Поворачиваем назад. Видно, никого не найдем. А разбираться некогда.

— А что разбираться, — молодой